Генрик сенкевич куда идешь. Онлайн чтение книги Камо грядеши Quo vadis I

Что мы знаем об истории Рима? В большинстве случаев не так много придет на ум, если решить вспомнить об этом. Но те, кто хоть немного заинтересовался подобной литературой, понимают, сколько всего любопытного и важного происходило тогда. Более того, с учетом, как давно все это было, описание приобретает некоторую сказочность и читается с большим увлечением.

Одним из ярких художественных произведений, погружающих в атмосферу Рима, считается «Камо грядеши», написанное Генриком Сенкевичем. Это единственное произведение писателя, которое он посвятил не Польше. И он много времени изучал исторические источники, труды античных авторов. В книге есть вымышленные персонажи, но их число не значительно. Некоторая доля вымысла не портит роман, а наоборот, подчеркивает важность и масштабность действа, не влияя на ход ключевых событий.

Это повествование о времени правления императора Нерона, который был безжалостным, но в то же время был выдающейся личностью, по крайней мере, так он видел сам себя. Это история о Петронии Арбитре, приближенном к императору и вынужденном притворяться, что восхищается его безумствами. Также это великолепная история любви Марка Виниция к девушке, вера которой осуждалась в то время. В романе много религии, он рассказывает о самом начале становления христианства, тогда оно считалось незаконным и подвергалось гонениям. Это сказание об апостолах Петре и Павле, принявших мученичество за свою веру. Это повествование о римском пожаре, который, если верить преданию, был учинен самим императором, но обвинены были христиане.

Роман – монументальное произведение, над которым не властно время. Даже спустя годы оно будет погружать в атмосферу Рима, переживания героев, заставляя восхищаться талантом писателя и вызывая желание как можно больше узнать об описанных исторических событиях.

На нашем сайте вы можете скачать книгу "Камо грядеши" Генрик Сенкевич бесплатно и без регистрации в формате fb2, rtf, epub, pdf, txt, читать книгу онлайн или купить книгу в интернет-магазине.

Петроний пробудился лишь около полудня, и, как обычно, с ощущением сильной усталости. Накануне он был у Нерона на пиру, затянувшемся до глубокой ночи. Здоровье его в последнее время стало сдавать. Он сам говорил, что просыпается по утрам с какой-то одеревенелостью в теле и неспособностью сосредоточиться. Однако утренняя ванна и растирание, которое усердно проделывали хорошо вышколенные рабы, оживляли движение медлительной крови, возбуждали, бодрили, возвращали силы, и из элеотезия, последнего отделения бань, он выходил будто воскресший - глаза сверкали остроумием и весельем, он снова был молод, полон жизни и так неподражаемо изыскан, что сам Отон не мог бы с ним сравниться, - истинный arbiter elegantiarum, как называли Петрония.

В общественных банях он бывал редко: разве что появится какой-нибудь вызывающий восхищение ритор, о котором идет молва в городе, или когда в эфебиях происходили особенно интересные состязания. В усадьбе у Петрония были свои бани, которые Целер, знаменитый сотоварищ Севера, расширил, перестроил и украсил с необычайным вкусом, - сам Нерон признавал, что они превосходят императорские бани, хотя императорские были просторнее и отличались несравненно большей роскошью.

И после этого пира - на котором он, когда всем наскучило шутовство Ватиния, затеял вместе с Нероном, Луканом и Сенеционом спор, есть ли у женщины душа, - Петроний встал поздно и, по обыкновению, принял ванну. Два могучих бальнеатора уложили его на покрытый белоснежным египетским виссоном кипарисовый стол и руками, умащенными душистым маслом, принялись растирать его стройное тело - а он, закрыв глаза, ждал, когда тепло лаконика и тепло их рук сообщится ему и прогонит усталость.

Но через некоторое время Петроний заговорил - открыв глаза, спросил о погоде, потом о геммах, которые обещал прислать ему к этому дню ювелир Идомен для осмотра… Выяснилось, что погода стоит хорошая, с небольшим ветерком со стороны Альбанских гор и что геммы не доставлены. Петроний опять закрыл глаза и приказал перенести его в тепидарий, но тут из-за завесы выглянул номенклатор и сообщил, что молодой Марк Виниций, недавно возвратившийся из Малой Азии, пришел навестить Петрония.

Петроний распорядился провести гостя в тепидарий, куда перешел сам. Виниций был сыном его старшей сестры, которая когда-то вышла замуж за Марка Виниция, консула при Тиберии. Молодой Марк служил под началом Корбулона в войне против парфян, и теперь, когда война закончилась, вернулся в город. Петроний питал к нему слабость, даже привязанность, - Марк был красивый юноша атлетического сложения, к тому же он умел соблюдать в разврате некую эстетическую меру, что Петроний ценил превыше всего.

Приветствую тебя, Петроний! - воскликнул молодой человек, пружинистой походкой входя в тепидарий. - Пусть даруют тебе удачу все боги, особенно же Асклепий и Киприда, - ведь под их двойным покровительством тебе не грозит никакое зло.

Добро пожаловать в Рим, и пусть отдых после войны будет для тебя сладостен, - ответил Петроний, протягивая руку меж складок мягкого полотна, которым его обернули. - Что слышно в Армении и не случилось ли тебе, будучи в Азии, заглянуть в Вифинию?

Петроний был когда-то наместником Вифинии и управлял ею деятельно и справедливо. Это могло показаться невероятным при характере этого человека, известного своей изнеженностью и страстью к роскоши, - потому он и любил вспоминать те времена как доказательство того, чем он мог и сумел бы стать, если б ему заблагорассудилось.

Мне довелось побывать в Гераклее, - сказал Виниций. - Послал меня туда Корбулон с приказом собрать подкрепления.

Ах, Гераклея! Знавал я там одну девушку из Колхиды, за которую отдал бы всех здешних разведенных жен, не исключая Поппеи. Но это давняя история. Лучше скажи, как дела там, у парфян. Право, наскучило уж слушать обо всех этих Вологезах, Тиридатах, Тигранах, об этих дикарях, которые, как говорит юный Арулен, у себя дома еще ходят на четвереньках и только перед нами притворяются людьми. Но теперь в Риме много о них говорят, верно потому, что о чем-нибудь другом говорить опасно.

В той войне дела наши были плохи, и, когда бы не Корбулон, мы могли потерпеть поражение.

Корбулон! Клянусь Вакхом! Да, он истинный бог войны, настоящий Марс, великий полководец, но вместе с тем запальчив, честен и глуп. Мне он симпатичен, хотя бы потому, что Нерон его боится…

Корбулон отнюдь не глуп.

Возможно, ты прав, а впрочем, это не имеет значения. Глупость, как говорит Пиррон, ничуть не хуже мудрости и ничем от нее не отличается.

Виниций начал рассказывать о войне, но, когда Петроний прикрыл глаза, молодой человек, глядя на его утомленное и слегка осунувшееся лицо, сменил тему разговора и стал заботливо расспрашивать о здоровье.

Петроний опять открыл глаза.

Здоровье!.. Нет, он не чувствует себя здоровым. Конечно, он еще не дошел до того, до чего дошел молодой Сисенна, который настолько отупел, что, когда его по утрам приносят в бани, он спрашивает: «Это я сижу?» И все же он нездоров. Виниций поручил его покровительству Асклепия и Киприды. Но он в Асклепия не верит. Неизвестно даже, чьим сыном был Асклепий - Арсинои или Корониды, - а если нельзя с уверенностью назвать мать, что уж говорить об отце! Кто нынче может поручиться, что знает даже собственного отца!

Тут Петроний рассмеялся, потом продолжал:

Правда, два года тому назад я послал в Эпидавр три дюжины живых серых дроздов и чашу золотых монет, но знаешь почему? Я себе сказал так: поможет или нет - неизвестно, но не повредит. Если люди еще приносят жертвы богам, все они, думаю, рассуждают так, как я. Все! За исключением, может быть, погонщиков мулов, которые предлагают свои услуги путникам у Капенских ворот. Кроме Асклепия, пришлось мне также иметь дело с его служителями - асклепиадами, когда в прошлом году у меня была болезнь мочевого пузыря. За меня тогда они совершали инкубацию. Я-то знал, что они обманщики, но тоже сказал себе: чем это мне повредит! Мир стоит на обмане, и вся жизнь - мираж. Душа - тоже мираж. Надо все же иметь достаточно ума, чтобы отличать миражи приятные от неприятных. Я приказываю в моем гипокаустерии топить кедровыми дровами, посыпанными амброй, ибо в жизни предпочитаю ароматы смраду. Что ж до Киприды, которой ты меня также поручил, я уже столько пользовался ее покровительством, что в правой ноге колотье началось. Впрочем, это богиня добрая! Полагаю, теперь и ты - раньше или позже - понесешь белых голубей на ее алтарь.

Печатается по изданию: Сенкевич Г. Камо грядеши. – М.: изд. Д. Ефимова, 1901

Об авторе

Генрик Адам Александер Пиус Сенкевич – великий польский писатель, прозаик и журналист. Родился 5 мая 1846 года в городке Воля-Окшейска в семье небогатого шляхтича, участника Польского национально-освободительного восстания 1830–1831 годов. Еще в детстве будущий писатель впитал в себя идеи свободы и мечты о независимости родины, ставшие основой всей его творческой и общественной деятельности.

Образование Сенкевич получил в Варшаве, куда его семья была вынуждена переехать после продажи имения. По окончании школы молодой Генрик поступил в Варшавский университет на факультет медицины, однако затем поменял специальность и перевелся на историко-филологический факультет. Здесь он всерьез заинтересовался польской историей и литературой и начал писать прозу и стихи. Из-за недостатка в средствах Сенкевичу не удалось закончить университет, и в 1871 году молодой литератор начинает свою творческую карьеру, обратившись к журналистике. За очень короткий срок он становится одним из ведущих журналистов страны, много путешествует, работая корреспондентом в Вене, Париже, Остенде и в США. Годы, проведенные за границей, были описаны Сенкевичем в книге «Письма из путешествия в Америку», имевшей в Польше большой успех. Вернувшись на родину, Сенкевич становится редактором одной из варшавских газет и начинает писать свои знаменитые исторические романы.

Первый же его роман «Огнем и мечом», создававшийся в период 1883–1884 годов, быстро завоевал статус одной из самых популярных книг в стране. Следом из-под пера писателя выходят романы «Потоп» и «Пан Володыевский», являющиеся тематическим продолжением первой книги. Эта трилогия была посвящена бурным событиям польской истории XVII века: борьбе с восставшей Украиной Богдана Хмельницкого и со шведским нашествием. Прекрасный стиль вкупе с большой реалистичностью исторических деталей делают эти книги популярными и по сей день.

В конце XIX века Сенкевич начинает работу над двумя своими самыми главными историческими романами – «Камо грядеши» и «Крестоносцы». Первый рассказывает историю драматической судьбы христиан во времена правления деспотичного императора Нерона, второй повествует об одной из самых славных и знаменитых страниц польской истории – героической борьбе с Тевтонским орденом. Оба этих романа сделали Сенкевича самым популярным писателем Польши на рубеже веков. В 1905 году писатель становится лауреатом Нобелевской премии по литературе «за выдающиеся заслуги в создании эпических произведений, воплотивших в себе дух польской нации».

Великий романист скончался 15 ноября 1916 года в швейцарском городке Веве, где несмотря на болезнь самоотверженно возглавлял Комитет помощи польским жертвам Первой мировой войны.

Творчество Генрика Сенкевича сыграло большую роль в истории польской культуры и получило всемирное признание. Его высоко ценили Л. Н. Толстой, Н. С. Лесков, А. П. Чехов и другие выдающиеся писатели и общественные деятели. Большинство романов Сенкевича экранизировано.

Избранная библиография Г. Сенкевича:

«Старый слуга» (Stary sługa, 1875)

«Ганя» (Hania, 1876)

«Селим Мирза» (Selim Mirza, 1876)

«Наброски углём» (Szkice węglem, 1877)

«Янко-музыкант» (Janko Muzykant, 1879)

«Из дневника познанского учителя» (Z pamiętnika poznańskiego nauczyciela, 1879)

«За хлебом» (Za chlebem, 1880)

«Бартек-Победитель» (Bartek Zwycięzca, 1882)

«Огнём и мечом» (Ogniem i mieczem, 1883–1884)

«Потоп» (Potop, 1884–1886)

«Пан Володыевский» (Pan Wołodyjowski, 1887–1888)

«Без догмата» (Bez dogmatu, 1889–1890)

«Семья Поланецких» (Rodzina Połanieckich, 1893–1894)

«Камо грядеши» (Quo vadis, 1894–1896)

«Крестоносцы» (Krzyżacy, 1897–1900)

«На поле славы» (Na polu chwały, 1903–1905)

«Омут» (Wiry, 1910)

«В пустыне и пуще» (W pustyni i w puszczy, 1912)

«Легионы» (Legiony, 1914)

Часть первая

I

Петроний проснулся лишь около полудня, по обыкновению чувствуя себя очень разбитым. Накануне он был у Нерона на пиршестве, которое затянулось до поздней ночи. С некоторых пор здоровье стало изменять Петронию. Он говорил сам, что по утрам просыпается почти окоченевший и долго не в состоянии собраться с мыслями. Но утренняя ванна и тщательное растирание тела, производимое искусными рабами, ускоряли его вялое кровообращение, восстановляли силы, возвращали бодрость, так что из бани Петроний выходил точно обновленный, с живым и веселым видом, помолодевший, еще полный жизни и изящный до неподражаемости, так что даже Отон не мог бы сравниться с ним, – настоящий «arbiter elegantiarum» , – как называли его.

В общественных банях Петроний бывал редко, он ходил туда только в тех случаях, когда там появлялся какой-нибудь возбуждающий удивление ритор, о котором много говорили в городе, или если в эфебиях происходили какие-нибудь особенно интересные состязания. У Петрония были собственные бани на своей вилле, которые Целлер, известный помощник Севера, расширил и устроил с таким изяществом, что даже Нерон признавал их превосходство над банями Цезаря, хотя эти последние были и просторнее и по отделке гораздо роскошнее. Итак, после вчерашнего пиршества, на котором Петроний, утомившись бессмысленным шутовством Ватиния, вместе с Нероном, Луканом и Сенекой принял участие в диспуте: «есть ли у женщины душа?», он встал поздно и по обыкновению принял ванну. Два рослых раба только что положили его на кипарисовый стол, застланный египетским виссоном необыкновенной белизны, и натирали его выхоленное тело руками, смоченными благовонными маслами. Петроний, закрыв глаза, выжидал, когда банная теплота и натирание устранят его разбитость.

Наконец он заговорил. Открыв глаза, он стал расспрашивать о погоде, о драгоценных камнях, которые ювелир Идомен обещал прислать для осмотра. Погода, несмотря на легкий ветерок с Албанских гор, оказалась прекрасной, драгоценные камни еще не были присланы. Петроний снова закрыл глаза и приказал перенести себя в «тепидарий». В это время из-за занавески показался «номенклатор» и доложил, что прибывший только что из Малой Азии молодой Марк Виниций пришел навестить Петрония. Петроний приказал впустить гостя в тепидарий, куда перешел и сам. Виниций был сын старшей сестры его, вышедшей замуж за Марка Виниция, консула времен Тиверия. Молодой Виниций служил под начальством Корбулона и участвовал в войне против парфян и теперь, когда война кончилась, возвратился в Рим. Петроний питал к нему некоторую слабость, почти привязанность, потому что Марк был красивый молодой человек атлетического сложения и, кроме того, умел соблюсти известную художественную меру в нравственном отношении, что Петроний очень ценил.

– Привет мой Петронию, – произнес молодой человек, входя твердыми шагами в тепидарий, – да ниспошлют тебе боги всякое благополучие, в особенности же Асклений и Киприда: под их двойным покровительством ничто дурное с тобой не может случиться.

– Добро пожаловать! Пусть будет тебе сладок отдых после военных трудов, – ответил Петроний, протягивая ему руку из-под мягкой, нежной ткани, которою он был окутан. – Что нового в Армении? Не заезжал ли ты в Вифинию, когда был в Азии?

Петроний в былые времена был правителем Вифинии и правил ею справедливо и энергично, что совершенно не согласовалось с характером человека, отличавшегося изнеженностью и любовью к роскоши. Он любил вспоминать о тех временах, так как они служили доказательством того, чем он мог быть, если бы хотел.

– Мне пришлось побывать в Гераклее, – ответил Виниций. – Меня выслал туда Корбулон за подкреплениями.

– Ах, Гераклея! Я знавал там одну девушку родом из Колхиды, за которую готов был бы отдать всех здешних женщин, не исключая и Поппеи. Но это было так давно. Расскажи-ка лучше, что слышно у парфян? Правду сказать, надоели мне все вологезы, тиридаты, тиграны, все эти варвары, которые, если верить молодому Аруламу, ходят у себя дома на четвереньках и только в нашем присутствии прикидываются людьми. Теперь о них много говорят в Риме, быть может только потому, что говорить о чем-нибудь другом небезопасно.

– Война идет неудачно и могла бы кончиться полным поражением, если бы не Корбулон.

– Корбулон! Клянусь Вакхом, это настоящий бог войны! Марс! Великий вождь! И в то же время горяч, честен и глуп! Я люблю его уж за одно то, что Нерон боится его.

– Корбулон не глуп!

– Может быть, ты и прав, а впрочем, не все ли равно! Пирон говорит, что глупость ничуть не хуже ума и ничем от него не отличается!

Виниций стал рассказывать про войну, но, когда Петроний снова закрыл глаза, молодой человек, увидев истомленное лицо его, с участием принялся расспрашивать о его здоровье.

Петроний открыл глаза.

– Здоровье?.. Так себе…

Он не чувствовал себя здоровым, правда, он не дошел до того, до чего дошел молодой Сиссен, который настолько утратил сознание, что по утрам, когда его вносят в ванну, он спрашивает: «сижу ли я?» Но все-таки он нездоров. Виниций только что поручил его покровительству Аскления и Киприды. Но он, Петроний, не верит в Аскления. Ведь неизвестно даже, чей сын этот Асклений – Арсинои или Корониды? А если даже матери нельзя назвать с уверенностью, то об отце и говорить нечего! Теперь никто не может с уверенностью указать на собственного отца.

Петроний рассмеялся и продолжал:

– Правда, два года тому назад я послал в Эпидавр три дюжины живых петухов и золотую чашу; ты, надеюсь, понимаешь почему? Я сказал себе: поможет или нет, но во всяком случае не повредит. Хотя люди и приносят еще жертвы богам, но, я думаю, все они смотрят на это так же, как и я! Все!.. исключая разве погонщиков мулов, поджидающих путешественников у porta Capena. Кроме Аскления обращался я и к Асклениадам, когда был болен в прошлом году. Я знаю, что они обманщики, но тоже подумал: чем это может повредить мне? Мир держится на обмане и вся жизнь тот же обман. И душа тоже обман! Нужно только иметь достаточно ума, чтобы уметь отличать обманы приятные от неприятных. В своем «гинокаусе» я приказываю топить кедровым деревом, пропитанным амброй, потому что вообще предпочитаю благоухание смраду. Что же касается покровительства Киприды, которому ты тоже поручил меня, то пока оно выразилось только в том, что у меня в правой ноге появилось покалывание! Впрочем, она добрая богиня. Я думаю, что и ты в скором времени понесешь на ее жертвенник белых голубей.

– Правда, – отвечал Виниций, – парфянская звезда не тронула меня, но зато стрела Амура меня сразила самым неожиданным образом, всего в нескольких стадиях от городских ворот.

– Клянусь белизной колонн Хариз! Ты расскажешь мне это в свободную минуту, – сказал Петроний.

– Я именно пришел за твоим советом, – отвечал Марк.

В ту же минуту вошли «эпиляторы», которые занялись Петронием. Марк, по приглашению Петрония, сбросил тунику и вошел в ванну с теплой водой.

– Я, конечно, не спрашиваю, пользуешься ли ты взаимностью, – сказал Петроний, глядя на молодое тело Виниция, как бы выточенное из мрамора. – Если бы Лизипп увидал тебя, ты украшал бы теперь в виде статуи Геркулеса ворота, ведущие в Палатину.

Виниций самодовольно улыбнулся и погрузился в воду, расплескивая ее по мозаике пола, на котором была изображена Гера, просящая Сон усыпить Зевеса.

Петроний смотрел на юношу как художник, который удовлетворен тем, что он видит перед собой.

Когда Виниций окончил купанье и в свою очередь перешел в руки эпиляторов, вошел «лектор» со связками бумаг в бронзовом ящике.

– Хочешь послушать? – спросил Петроний.

– Если это твое произведение – с удовольствием! – отвечал Виниций, – а если нет, то предпочитаю продолжать разговор. В наше время поэты на всяком перекрестке ловят слушателей.

– Это правда! Нельзя пройти ни мимо базилик, ни мимо бань, ни мимо библиотеки, ни мимо книжной лавки, чтобы не увидать поэта, который размахивает руками, как обезьяна. Агриппа, возвратясь с Востока, принял их за бесноватых. Впрочем, такое теперь время. Цезарь сочиняет стихи, и все следуют его примеру. Запрещено только сочинять стихи, которые были бы лучше его стихов, и потому я немного боюсь за Лукана… А я пишу прозой, но не угощаю ею ни себя, ни других. Лектор собирался прочесть записки этого несчастного Фабриция Вейента.

– Почему «несчастного»?

– Потому, что ему приказано предпринять одиссею и не возвращаться к домашним пенатам впредь до распоряжения. Положим, эта одиссея для него легче, чем для самого Одиссея, потому что жена его не похожа на Пенелопу. Да тебе незачем объяснять, что с ним поступили глупо. Вообще, здесь на вещи смотрят слишком легко. Эта книжка довольно плоха и скучна, на нее накинулись только с тех пор, как автора подвергли изгнанию. Теперь со всех сторон только и слышишь: «скандал, скандал!» Очень может быть, что некоторые вещи и вымышлены Вейентом, но я, зная город, зная патрициев и наших женщин, смею тебя уверить, что все у него гораздо бледнее, чем на самом деле; но тем не менее там всякий ищет себя со страхом, знакомых – с наслаждением. В книжной лавке Авирна сотня писцов списывает это сочинение под диктовку, так что успех его обеспечен.

– О твоих выходках там нет?

– Есть… но относительно меня автор ошибся: в действительности я гораздо хуже, но зато и не такой пошлый, каким он изобразил меня. Видишь ли, мы все давно потеряли представление о том, что дозволено и что преступно, да мне самому кажется, что между этими понятиями фактически нет никакой разницы, хотя Сенека, Музоний и Тразея делают вид, что понимают ее. А для меня это безразлично. Клянусь Геркулесом! я говорю то, что думаю; сравнительно с другими у меня есть только то преимущество, что я в состоянии отличить безобразное от прекрасного, чего, например, наш меднобородый поэт, возница, певец, борец и шут, не умеет делать.

– Жалко мне Фабриция! Это такой хороший товарищ.

– Его погубило самолюбие. Все подозревали его, но наверное никто не знал; сам он не умел держать язык за зубами и по секрету болтал на все стороны. Ты слыхал историю Руффина?

– Перейдем для охлаждения в «фригидарий», и я там тебе расскажу.

Они перешли в фригидарий, посередине которого бил фонтан с окрашенной в бледно-розовый цвет струей, издававшей запах фиалок. Тут они расположились в нишах, обитых шелками. Несколько минут длилось молчание. Виниций задумчиво глядел на фавна, обнявшего нимфу и жадно искавшего губами ее губ, и наконец сказал:

– Вот кто прав! Это самое лучшее в жизни!

– Более или менее. Но ты, кроме этого, любишь войну, которую я не люблю, потому что от постоянного пребывания в палатках лопаются ногти и теряют свой розовый цвет. Впрочем, конечно, у всякого есть свои слабости. Меднобородый, например, любит пение, в особенности свое собственное, а старый Скавр – коринфскую вазу, которую ставит на ночь около своей постели, и когда ему не спится – целует ее. От этих поцелуев у нее нет уже краев. Послушай, ты сочиняешь стихи?

– Нет! Я никогда не написал ни единого гекзаметра.

– Может быть, играешь на лютне? поешь?

– Ну, правишь лошадьми?

– Когда-то я принимал участие в ристалищах в Антиохии, но успеха не имел.

– Ну, тогда я спокоен за тебя. А в цирке к какой партии принадлежишь?

– К партии зеленых.

– Я совершенно успокоился, тем более что хотя у тебя большое состояние, но все же ты менее богат, чем Паллас или Сенека. У нас, видишь ли, очень хорошо тому, кто сочиняет стихи, поет под аккомпанемент лютни, декламирует, участвует в состязаниях в цирке, но все же лучше или, вернее, безопаснее тому, кто не пишет стихов, не играет на лютне, не поет, не принимает участия в состязаниях. Лучше же всего тому, кто восторгается, когда все это проделывает Меднобородый. Ты красив, поэтому тебе, может быть, грозит опасность, что в тебя влюбится Поппея. Впрочем, навряд ли: она в этом отношении слишком опытная! Любовью она достаточно насладилась при двух первых мужьях, а теперь, при третьем, она заботится кое о чем другом. И вообрази, этот глупый Отон до сих пор до безумия в нее влюблен… Бродит по скалам в Испании и вздыхает; так отстал от своих прежних привычек и так мало обращает на себя внимания, что на прическу ему теперь хватает всего только три часа ежедневно. Кто мог это подумать, а главное, относительно Отона?

– Я понимаю это, – возразил Виниций. – Но все-таки я и в его положении нашел бы себе другое занятие.

– Какое же?

– Я вербовал бы верные легионы из тамошних жителей гор. Иберийцы – народ храбрый.

– Виниций, Виниций! Я почти убежден, что ты не был бы способен сделать это. И знаешь почему? Потому, что такие вещи делаются, но о них не говорят. Что же касается лично меня, то, будь я на месте Отона, я смеялся бы над Поппеей и собирал бы легионы, но не из иберийцев, а из иберянок. В крайнем случае сочинял бы эпиграммы, но никому бы не читал их, как этот бедняга Руффин.

– Да, кстати, ты хотел мне рассказать его историю.

– Я расскажу тебе ее в «унктуарии».

Но там внимание Виниция было им отвлечено красивыми рабынями, поджидавшими их. Две из них – негритянки, похожие на роскошные изваяния из черного дерева, стали умащать тело Виниция и Петрония нежными аравийскими благовониями; другие – фригиянки, умеющие искусно причесывать, держали в мягких и гибких, как змеи, руках полированные стальные зеркала и гребни, а две, подобные греческим богиням, девушки с острова Косса, в должности vestipicae , ждали приказаний, чтобы уложить тоги художественными складками.

– Клянусь громовержцем Зевсом! – воскликнул Виниций, – какой у тебя подбор!

– Я предпочитаю качество численности, – отвечал Петроний. – Вся моя фамилия в Риме не превышает четырехсот человек, и полагаю, что только проходимцы могут нуждаться в большем количестве слуг для домашнего обихода.

– Более красивых рабынь нет даже у Меднобородого, – произнес Виниций, у которого ноздри стали раздуваться.

– Что же, – ты мой родственник, – отвечал Петроний с дружеским пренебрежением, – а я вовсе не такой эгоист, как Басс, и не такой педант, как Авл Плавций.

Услыхав это имя, Виниций мгновенно забыл о косских девушках и, подняв голову, быстро спросил:

– Почему тебе пришел в голову Авл Плавций? Знаешь, я разбил руку неподалеку от города и более десяти дней провел у них в доме, так как раз в минуту несчастья проезжал Плавций и, видя мои нестерпимые страдания, взял меня с собой в дом, где его раб, врач Мерион, вылечил меня. О Плавции я и хотел переговорить с тобой.

– А что? Уж не влюбился ли ты в Помпонию? В таком случае мне жаль тебя: она не молода и добродетельна. Я не могу себе представить ничего хуже сочетания этих двух свойств. Бррр…

– Не в Помпонию, нет! – ответил Виниций.

– Так в кого же?

– И сам не знаю в кого! Я даже не знаю ее имени: Лигия или Каллина? Дома ее называют Лигией, потому что она происходит из лигийского племени, но у нее есть и свое варварское имя: Каллина. Странный дом у Плавциев: народу в нем много, а тишина такая, точно в рощах Субиакских. Почти десять дней я и не подозревал, что в нем живет такое божество. Как-то раз, на рассвете, я увидал ее: она купалась в фонтане в саду. И клянусь тебе пеной, породившей Афродиту, что лучи зари пронизывали насквозь ее тело. Я думал, что, когда взойдет солнце, она рассеется в его лучах, как сияние утренней звезды. После этого я видал ее еще два раза, и с тех пор я не знаю, что такое покой, и нет у меня других желаний, не хочу знать, что может дать мне Рим, не хочу женщин, не хочу золота, не хочу коринфской меди, ни янтаря, ни жемчуга, ни вина, ни пиршества, и хочу только Лигию. Я говорю тебе откровенно, Петроний, я тоскую по ней, так как тосковал Сон по Пайзифае, изображенный на мозаике в твоем тепидарии, тоскую днем и ночью.

– Если это рабыня – выкупи ее.

– Она не рабыня.

– Кто же она такая? Вольноотпущенница Плавция?

– Так как она никогда не была рабыней, то не может быть и вольноотпущенницей.

– Ну так кто же она?

– Не знаю: царская дочь или что-нибудь подобное.

– Ты возбуждаешь мое любопытство, Виниций.

– Если ты согласишься меня выслушать, я сейчас же удовлетворю твое любопытство. История не слишком длинная. Ты, может быть, лично знал Ванния, царя свевов, который, изгнанный из своей страны, долгое время жил здесь в Риме и даже прославился счастливой игрой в кости и искусным управлением колесницей. Цезарь Друз снова возвел его на престол. Ванний, который в сущности был человек очень разумный, сначала правил очень хорошо, но впоследствии стал драть шкуру не только с соседей, но и с самих свевов. В то время Вансион и Сидон, его племянники по сестре, дети Вибилия, царя германдуров, решили принудить его снова вернуться в Рим… попытать счастья в игре в кости.

– Я помню, это ведь было во времена Клавдия!

– Да! Началась война. Ванний призвал на помощь язисов, а его милые племянники – лигийцев, которые, наслышавшись о богатствах Ванния и прельстившись надеждой на добычу, прибыли в таком количестве, что даже сам цезарь Клавдий стал бояться за свои границы. Клавдий не хотел вмешиваться в войну варваров, но все-таки написал к Ателию Гистеру, который был начальником придунайских легионов, чтобы он зорко следил за ходом войны и не позволял нарушать ничьего покоя. Тогда Гистер потребовал от лигийцев, чтобы они присягнули, что не нарушат границ, и лигийцы не только согласились на это, но и дали заложников, среди которых находилась жена и дочь их вождя… Ведь ты знаешь, что варвары выходят на войну с женами и детьми… Так вот моя Лигия и есть дочь этого вождя.

– Откуда ты знаешь все это?

– Мне рассказал это Авл Плавций. Действительно, лигийцы не нарушили границ, но варвары налетают как буря и исчезают так же. Так исчезли и лигийцы со своими турьими рогами на головах. Они разбили свевов и язисов Ванния, но царь их был убит, после чего они ушли со своей добычей, а заложники остались в руках Гистера. Мать скоро умерла, а ребенка, не зная, что с ним делать, Гистер отослал к правителю всей Германии, Помпонию, который, окончив войну с каттами, возвратился в Рим, где Клавдий, как ты знаешь, разрешил ему отпраздновать триумф. Девочка шла тогда за колесницей победителя, но после окончания торжества Помпоний тоже не знал, что с ней делать, и отдал ее своей сестре Помпонии Грецине, жене Плавция. В этом доме, где все, начиная с хозяев и кончая последней курицей, добродетельны, она выросла и сделалась такой же добродетельной, как сама Грецина, и такою прекрасною, что даже Поппея в сравнении с ней казалась бы осенней смоквой рядом с исперийским яблоком.

– Ну что же?

– Повторяю тебе, что с той минуты, когда я увидал, что солнечные лучи пронизывают насквозь ее тело, я влюбился в нее без памяти.

– Так, значит, она так же прозрачна, как минога или сардинка?

– Оставь свои шутки, Петроний. И если тебя удивляет откровенность, с которой я сам говорю о своей любви, так знай, что под блестящей одеждой часто кроятся глубокие раны. Я должен тебе также сказать, что, возвращаясь из Азии, я провел одну ночь в храме Мопса, чтобы увидеть пророческий сон. И действительно, во сне ко мне явился сам Мопс и предсказал, что в моей жизни произойдет большая перемена, и что причиной тому будет любовь.

– Я слыхал, как Плиний говорил, что он не верит в богов, но верит в сны, и он, может быть, прав. Мои шутки не мешают мне иногда думать, что действительно существует только одно божество вечное, всемогущее, творящее – это Venus Genitrix . Она связует души, соединяет тела и предметы. Эрот из хаоса создал мир, хорошо ли он сделал – это другое дело, но раз это так, мы должны признать его могущество, хотя мы можем и не благословлять его за это…

– Ах, Петроний! Гораздо легче философствовать, чем дать добрый совет.

– Да ты скажи мне, чего ты, собственно, хочешь?

– Хочу иметь Лигию. Хочу, чтобы мои руки, которые теперь обнимают один только воздух, могли обнять ее и прижать к груди. Хочу надышаться ее дыханием. Если бы она была рабыня, я б отдал за нее Авлу сто девушек с ногами, побеленными известью . Я хочу ее иметь в моем доме до тех пор, пока голова моя не будет так же седа, как вершины Соракты зимою.

– Она не рабыня, но тем не менее принадлежит к «фамилии» Плавция, а так как она, кроме того, круглая сирота, то ее можно считать «воспитанницей». Плавций мог бы уступить тебе ее, если б захотел.

– Разве ты не знаешь Помпонии Грецины? Кроме того, они оба привязаны к ней, как к собственному ребенку.

– Помпонию-то я знаю, настоящий кипарис: если бы она не была женой Авла, ее можно было бы нанимать как плакальщицу. Со дня смерти Юлии она не сбрасывает с себя темной одежды и в общем имеет такой вид, точно она при жизни еще ходит по лугам, поросшим асхюделями. Притом она «унивира», и поэтому она нечто вроде феникса среди наших жен, разводившихся по четыре, по пять раз… Кстати, слыхал ли ты, что в верхнем Египте действительно появился феникс, ведь это случается не чаще, чем раз в пять столетий?

– Петроний! Петроний! Мы о фениксе поговорим как-нибудь в другой раз.

– Ну что же я могу тебе сказать, Марк? Я знаю Авла Плавция, который хотя и порицает мой образ жизни, но все-таки питает ко мне некоторую слабость и уважает меня больше, чем всех остальных, потому что знает, что я никогда не был доносчиком, как, например, Домиций Афр, Теггелин и вся шайка друзей Меднобородого. Не выдавая себя за стоика, я часто порицал такие поступки Нерона, на которые Сенека и Бурр смотрели сквозь пальцы. Если ты думаешь, что я могу сделать что-нибудь для тебя у Авла, то я к твоим услугам.

– Думаю, что можешь. Ты имеешь на него влияние, а, кроме того, твой ум найдет тысячу способов убедить его. Если бы ты ознакомился с положением дела и поговорил с Плавцием?..

– Ты слишком высокого мнения о моем уме и о моем влиянии, но если дело только в этом, я поговорю с Плавцием, как только они переедут в город.

– Они уже два дня, что здесь.

– В таком случае перейдем в триклиний, где нас ждет завтрак, а потом, подкрепив силы, мы прикажем отнести себя к Плавцию.

– Ты всегда был мне дорог, – отвечал Виниций с живостью, – но теперь я прикажу поставить твою статую среди моих ларов, вот такую же прекрасную, как эта, и буду приносить перед ней жертвы.

– Клянусь лучами Гелиоса! Если «божественный» Александр был похож на тебя, я не удивляюсь Елене.

И в этом возгласе было столько же искренности, сколько и лести, потому что Петроний, несмотря на то что был старше Виниция и не так атлетически сложен, но лицом казался все-таки красивее его. Римские женщины восхищались не только его умом и вкусом, которому он обязан был своим прозвищем «arbiter elegantiarum», но также и телом его. Это восхищение можно было прочесть даже на лицах косских девушек, которые в эту минуту укладывали в складки его тогу. Одна из них, по имени Эвника, любившая его тайно, глядела ему в глаза с покорностью и обожанием.

Но он даже внимания не обратил на это и, улыбавшись Виницию, вместо ответа стал цитировать мнение Сенеки о женщинах:

Виниций согласился с Петронием, и они принялись ходить, беседуя довольно небрежно о том, что слышно на Палатинском холме в городе, и даже слегка философствуя. Потом Петроний отправился в кубикул, но спал недолго; через полчаса он вышел и, приказав принести вервены, стал ее нюхать и натирать руки и виски.

– Ты не поверишь, – говорил он, – как это оживляет и освежает. Ну, теперь я готов.

Носилки давно уже ждали их; они сели и приказали нести себя на Vicus Patricus , к дому Авла. Инсула Петрония находилась на южном склоне Палатинского холма, около так называемых «Carinae» ; поэтому ближайший путь лежал несколько ниже Форума, но так как Петроний хотел еще зайти к золотых дел мастеру Идомену, то приказал нести их через Vicus Apollinis

Петроний пробудился лишь около полудня, и, как обычно, с ощущением сильной усталости. Накануне он был у Нерона на пиру, затянувшемся до глубокой ночи. Здоровье его в последнее время стало сдавать. Он сам говорил, что просыпается по утрам с какой-то одеревенелостью в теле и неспособностью сосредоточиться. Однако утренняя ванна и растирание, которое усердно проделывали хорошо вышколенные рабы, оживляли движение медлительной крови, возбуждали, бодрили, возвращали силы, и из элеотезия , последнего отделения бань, он выходил будто воскресший - глаза сверкали остроумием и весельем, он снова был молод, полон жизни и так неподражаемо изыскан, что сам Отон не мог бы с ним сравниться, - истинный arbiter elegantiarum , как называли Петрония.

В общественных банях он бывал редко: разве что появится какой-нибудь вызывающий восхищение ритор, о котором идет молва в городе, или когда в эфебиях происходили особенно интересные состязания. В усадьбе у Петрония были свои бани, которые Целер, знаменитый сотоварищ Севера , расширил, перестроил и украсил с необычайным вкусом, - сам Нерон признавал, что они превосходят императорские бани, хотя императорские были просторнее и отличались несравненно большей роскошью.

И после этого пира - на котором он, когда всем наскучило шутовство Ватиния , затеял вместе с Нероном, Луканом и Сенеционом спор, есть ли у женщины душа, - Петроний встал поздно и, по обыкновению, принял ванну. Два могучих бальнеатора уложили его на покрытый белоснежным египетским виссоном кипарисовый стол и руками, умащенными душистым маслом, принялись растирать его стройное тело - а он, закрыв глаза, ждал, когда тепло лаконика и тепло их рук сообщится ему и прогонит усталость.

Но через некоторое время Петроний заговорил - открыв глаза, спросил о погоде, потом о геммах, которые обещал прислать ему к этому дню ювелир Идомен для осмотра… Выяснилось, что погода стоит хорошая, с небольшим ветерком со стороны Альбанских гор и что геммы не доставлены. Петроний опять закрыл глаза и приказал перенести его в тепидарий , но тут из-за завесы выглянул номенклатор и сообщил, что молодой Марк Виниций, недавно возвратившийся из Малой Азии, пришел навестить Петрония.

Петроний распорядился провести гостя в тепидарий, куда перешел сам. Виниций был сыном его старшей сестры , которая когда-то вышла замуж за Марка Виниция, консула при Тиберии. Молодой Марк служил под началом Корбулона в войне против парфян , и теперь, когда война закончилась, вернулся в город. Петроний питал к нему слабость, даже привязанность, - Марк был красивый юноша атлетического сложения, к тому же он умел соблюдать в разврате некую эстетическую меру, что Петроний ценил превыше всего.

Приветствую тебя, Петроний! - воскликнул молодой человек, пружинистой походкой входя в тепидарий. - Пусть даруют тебе удачу все боги, особенно же Асклепий и Киприда , - ведь под их двойным покровительством тебе не грозит никакое зло.

Мне довелось побывать в Гераклее , - сказал Виниций. - Послал меня туда Корбулон с приказом собрать подкрепления.

Ах, Гераклея! Знавал я там одну девушку из Колхиды , за которую отдал бы всех здешних разведенных жен, не исключая Поппеи. Но это давняя история. Лучше скажи, как дела там, у парфян. Право, наскучило уж слушать обо всех этих Вологезах, Тиридатах, Тигранах , об этих дикарях, которые, как говорит юный Арулен , у себя дома еще ходят на четвереньках и только перед нами притворяются людьми. Но теперь в Риме много о них говорят, верно потому, что о чем-нибудь другом говорить опасно.

В той войне дела наши были плохи, и, когда бы не Корбулон, мы могли потерпеть поражение.

Корбулон отнюдь не глуп.

Возможно, ты прав, а впрочем, это не имеет значения. Глупость, как говорит Пиррон , ничуть не хуже мудрости и ничем от нее не отличается.

Петроний опять открыл глаза.

Здоровье!.. Нет, он не чувствует себя здоровым. Конечно, он еще не дошел до того, до чего дошел молодой Сисенна , который настолько отупел, что, когда его по утрам приносят в бани, он спрашивает: «Это я сижу?» И все же он нездоров. Виниций поручил его покровительству Асклепия и Киприды. Но он в Асклепия не верит. Неизвестно даже, чьим сыном был Асклепий - Арсинои или Корониды

«Камо грядеши» Генрика Сенкевича: Хроника раннего христианства или мыльная опера?

Лет 7-8 тому назад мы с женой, путешествуя по Италии, заехали в Кортону - маленький, живописный городок в сердце Умбрии. В информационном туристском бюро нам сообщили, что «дешево и сердито» можно переночевать в местном женском монастыре, куда мы и направились. Сбросив рюкзаки в отведенной нам просторной спальне и полюбовавшись из окна роскошным видом на умбрийские дали, мы побежали осматривать местные достопримечательности.

Вернулись мы уже затемно. Похоже, других постояльцев в ту ночь в монастыре не имелось. Гостеприимные хозяйки - сердечные и приветливые пожилые монахини пригласили нас в трапезную - попить кофе со сладким. В полутемной комнате был включен телевизор, и сестры, судя по всему, в полном (весьма немногочисленном) составе, сидели перед ним. Шла старая голливудская экранизация романа Сенкевича «Quo vadis» («Камо грядеши»), естественно, дублированная по-итальянски. Горел картонный Рим, цирковые львы неубедительно (до эры компьютерной графики было еще очень далеко) терзали аккуратно постриженных и причесанных христиан, совсем молодой еще (как же давно это снималось!) Питер Устинофф явно наслаждался ролью, самозабвенно изображая Нерона опереточным злодеем. Искусственность зрелища резала глаз. Куда занятнее оказалось смотреть на всецело захваченных фильмом уютных старушек, сердечно переживавших за происходящее и очень трогательный волновавшихся о судьбе главных героев - двух влюбленных. «Господи, только бы ему удалось ее спасти!» - повторяла то одна, то другая из них. Закончилось все, разумеется, хорошо, и добрые монахини, умиротворенные, с лучезарными от слез глазами, стали расходиться. «Вот как оно было на самом деле», - приговаривали они.

«Камо грядеши» нобелевского лауреата, почетного академика Санкт-Петербургской АН Генрика Сенкевича - без сомнения, самый известный и читаемый польский роман в мире. Книга выдержала несколько экранизаций - в том числе и весьма дорогостоящую (и, по-моему, оскароносную) голливудскую, а также недавнюю польскую - самый высокобюджетный проект нового польского кино. Для большинства людей этот роман (или его киноверсии) - единственный источник сведений о раннем христианстве. На Западе его любят все - и римо-католики, и протестанты, причем каждый видит в нем именно тот портрет ранней Церкви, который соответствует его представлениям. Журналисты не составляют исключения: практически любой телевизионный сюжет, в котором упоминается ранняя Церковь, иллюстрируется (в том числе и в нашей стране) кадрами из этих фильмов.

В советское время роман Сенкевича был библиографической редкостью. При этом к писателю отношение властей было, скорее, положительным, экранизации его «Крестоносцев» и «Пана Володыевского» регулярно показывали в «Кинотеатре повторного фильма» и в «Иллюзионе», а также крутили по телевизору - в моем детстве обе эти киноленты входили в обязательный набор любимых фильмов всякого московского пацана, приближаясь по популярности к «Трем мушкетерам» и «Железной маске» (лишь несколько позже все они были отодвинуты на задний план первым культовым фильмом - «Фантомасом»). Гослитиздатовское издание «Крестоносцев» можно было найти даже в отдаленных сельских библиотеках. «Камо грядеши», однако, мешал образу «прогрессивного писателя и борца против царизма за национальное освобождение Польши», как характеризовался Сенкевич в официальных советских источниках. Роман не переиздавали, и немногие счастливчики могли прочитать его лишь в дореволюционном издании. В самиздате он почти не встречался - диссиденты предпочитали перепечатывать что-нибудь меньшее по объему и более антисоветское. Конечно, на фоне атеистической литературы и соцреалистических исторических романов, авторы которых исполняли тот или иной партийный заказ, «Камо грядеши» производил потрясающее впечатление. Да, в советское время произведение Сенкевича сыграло очень важную роль - я не припомню другого романа, в которой христианство описывалось в столь положительном свете и играло столь вдохновляющую роль. Священники давали его почитать своим духовным чадам из интеллигенции, некоторых «вопрошающих» он заставил серьезно задуматься и, в конце, концов, привел к вере во Христа.

Многие православные и сейчас помнят этот роман и вспоминают о нем как о великом произведении искусства, автор которого правдиво, проникновенно и почти документально точно описал римскую жизнь времен Нерона и Церковь того времени. Но это мнение чаще всего основано на воспоминаниях молодости. А саму книгу с тех пор мало кто перечитывал.

Я впервые прочитал «Камо грядеши» уже будучи студентом духовной академии, и впечатление об этом романе у меня осталось двойственным. Постараюсь выразить его как можно точнее.

При внимательном взгляде на книгу видно, что и тут был своего рода «политический», или, во всяком случае, идеологический заказ: автор черпал вдохновение в решениях I Ватиканского собора .

По типу роман можно назвать одной из первых мыльных опер . Конечно, он на несколько голов выше современных телевизионных мелодрам, но принцип построения сюжета и законы жанра остаются теми же. Вполне в духе жанра и трогательное своей наивностью присутствие на страницах романа о римской жизни поляков (лигийцев) в числе главных действующих лиц (Лигия и Урс). Конечно, они варвары, как неоднократно повторяется в тексте, но зато Лигия - самая красивая, а Урс - самый сильный. Не хватает разве что самого храброго пана Володыевского…

Впрочем, в задачу этой статьи не входит разбор литературных достоинств и недостатков книги. Должен сказать, что при всем, написанном ниже, я вовсе не считаю этот роман совершенно не стоящим внимания и, когда моей дочери исполнится лет 12-13, наверное, не буду возражать, если она захочет его почитать. Думаю, что в этом возрасте он будет для нее весьма вдохновительным и она сможет почерпнуть из него много хорошего и полезного.

Вся острота вопроса в другом - а именно в том, насколько эта сентиментальная мелодрама о злоключениях двух влюбленных соответствует духу раннего христианства.

Несмотря на кажущуюся документальность в описании исторических деталей, в романе масса грубых несоответствий реалиям того времени. В первую очередь это касается Церкви. В совокупности они создают ложную картину раннего христианства, коренным образом отличающуюся от той исторической действительности, на воссоздание которой претендует автор. Вот лишь несколько из них, имеющие отношение к Церкви - те, что припомнились сразу:

1. Ко времени Нероновых гонений в Риме вовсе не было такого великого множества христиан, о котором говорится в книге. В лучшем случае, несколько сотен - по самым оптимистичным оценкам, до тысячи, но не десятки тысяч!

2. В катакомбах христиане начали молиться лишь во второй половине II в., а не середине I, как у Сенкевича.

3. В романе своего рода паролем, по которому христиане опознавали друг друга, является рисунок рыбы. Знак рыбы как символ Христа, судя по археологическим данным, мог появиться как минимум на полвека позже описанных в романе событий. Кроме того, у нас нет данных, что он когда-либо использовался именно таким образом.

4. Крестили в ранней Церкви, конечно, не кроплением, как в современной Сенкевичу Римско-католической церкви, но полным погружением. Добавим, что в такой форме крещения заключен глубокий богословский смысл - смерть и воскресение (восстание - ana-stasis) во Христе, на который неоднократно указывали раннехристианские авторы.

5. Весьма маловероятно, что апостол Петр хоть сколько-нибудь мог говорить на латыни. Еще маловероятнее, что он произносил на ней проповеди (нам известно, что до середины III в. основным языком Римской Церкви был греческий). И уж совсем невероятно, чтобы Петр обращался по-латыни («Quo vadis, Domine?») к явившемуся ему Христу. Очевидно, Сенкевич просто не мог себе представить, что основатель Римской Церкви и «наместник Христа на земле», говорил на каком-либо ином языке, кроме сакрального языка зрелого римо-католичества.

Таких анахронизмов можно привести гораздо больше, но не в этом главное. Важнее, что герои романа совершенно не соответствуют своим историческим прототипам.

1. Петроний, изображенный в романе благородным и изысканным эстетом, на самом деле был автором грубо-порнографического сочинения.

2. Апостолы Петр и Павел, призывавшие к молитве за императора и к повиновению властям, не могли столь резко отрицательно относиться к императору, империи, ее столице и к самому принципу римской власти и государственности, как это не раз подчеркивается в книге.

3. Апостол Павел у Сенкевича вышел второстепенным персонажем, чье «пламенное красноречие», о котором так много говорится в романе, никак не выявлено. По ходу сюжета ему приходится произносить речи, написанные за него автором. Увы, они весьма тривиальны (что неудивительно: ведь Сенкевич, при всем его таланте - не Павел). К тому же в большинстве диалогов Павел к месту и не к месту цитирует 13 главу своего 1-го послания к коринфянам (хотя, коль скоро дело происходит в Риме, уместнее было бы цитировать послание к Римлянам).

4. Христос, являющийся апостолу Петру, изъясняется чуть ли не дословными цитатами из постановлений I Ватиканского собора. А вместо самого апостола Петра автором изображен скорее идеализированный портрет римского папы, выражающего идеологию развитого папизма. В ранней Церкви о ней никто слыхом не слыхивал - до ее появления должны были пройти еще многие века, и она никогда не будет принята всей Церковью. Для сравнения приведу такой пример: представим себе автора, поклонника, скажем, Гегеля, который написал исторический роман о Сократе, изрекающем основные положения гегелевской философской системы. Или марксиста, заставляющего Ньютона говорить цитатами из Энгельса. И эти романы не постмодернистский «прикол», а претензия на историчность и даже документальность. Наверное, комментарии излишни.

Итак, римско-католические доктрины в романе играют очень важную роль - даже в ущерб исторической правде. А главное - и это важнее всех перечисленных выше ошибок и подтасовок - в романе нет Церкви.

Мы знаем, что крещение изначально было литургическим актом, но в романе это совершенно не видно. Крещение было делом всей Церкви, актом вхождения в нее новых членов. К нему готовились, и совершалось оно во время богослужения, при общей молитве.

Христианство всегда было религией Книги, но в романе Священное Писание отсутствует как факт (если не считать беглого упоминания посланий Павла, которые между делом почитывала сочувствующая христианам наложница Нерона: на самом деле христиане никогда не давали читать свои писания чужим). С самого начала христианское богослужение было основано на священных текстах - псалмах, пророчествах и т. д. И совершалось по определенной схеме. В романе это также не отражено и описываемые раннехристианские «встречи» более всего напоминают собрания то ли умеренных пятидесятников, то ли полухлыстов.

Способствует этому впечатлению и главное: в романе полностью отсутствует таинство Тела и Крови Христа - Евхаристия (на нее даже намека нет), хотя она была сердцем раннехристианского богослужения, после которого следовала агапа (трапеза любви), также не упоминающаяся в романе. У Сенкевича новокрещенные христиане вообще ничего не знают о Евхаристии, хотя даже в новозаветной книге Деяний Апостольских, повествующей о самых первых шагах Церкви, «преломление хлеба» (Евхаристия) упоминается постоянно. Да и неудивительно, так как это таинство было и остается центром жизни христианина.

Но, наверное, самым вопиющим диссонансом в книге звучит ее концовка. Необходимый для мыльной оперы happy end, когда влюбленные воссоединяются and live happily ever after , коренным образом противоречит всему пафосу раннего христианства, для которого был лишь один happy end - мученическая кончина. Сегодняшнему человеку воспринять это очень сложно, но ранняя Церковь жила одним порывом: быть свидетелем о Христе и не отступиться от него даже пред лицом мучений и смерти. Христиане превыше всего стремились быть со Христом и перейти от жизни временной к жизни вечной: «Ибо для меня жизнь - Христос, и смерть - приобретение», - пишет апостол Павел (). Чуть ниже он продолжает: «…имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше» ().

Менее чем полувеком позже, священномученик Игнатий Богоносец , в узах влекомый в Рим на арену, где он будет растерзан львами, писал: «Я пишу церквам и всем сказываю, что добровольно умираю за Бога… Оставьте меня быть пищей зверей и посредством их достигнуть Бога. Я пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтобы я сделался чистым хлебом Христовым… В полной жизни выражаю я свое горячее желание смерти… Если я пострадаю - буду отпущенником Иисуса и воскресну в Нем свободным. Теперь же в узах своих я учу не желать ничего мирского и суетного… Ни видимое, ни невидимое, ничто не удержит меня прийти к Иисусу Христу. Огонь и крест, толпы зверей, рассечения, расторжения, раздробления костей, отсечение членов, сокрушение всего тела, лютые муки диавола придут на меня, - только бы достигнуть мне Христа… Мои земные страсти распяты, и живая вода, струящаяся во мне, говорит: приди к Отцу. Я не хочу больше жить земной жизнью…» (Послание к Римлянам: 4, 5, 8).

Мы видим в этих словах светлую, всепобеждающую уверенность в победе, одержанной Христом над смертью, в превосходстве подлинной жизни - с Ним и в Нем - над жизнью этого мира, «образ которого проходит». Св. Игнатий и жизнью и смертью своей свидетельствовал, что его Господь воистину «смертию смерть попрал». Именно такое свидетельство об Истине позволило христианам завоевать мир, ибо кровь мучеников, по слову Тертуллиана, являлась семенем христианства .

У Сенкевича же выходит, что мученичество годится или для периферийных персонажей (как и в сегодняшних мыльных операх погибнуть могут лишь герои второго плана), или для уже отживших свое стариков вроде Петра и Павла. И эти мудрые старцы с пониманием относятся к желанию молодых главных героев пожить еще в свое удовольствие и даже вымаливают их спасение у Христа. Дескать, их дело молодое, пусть понаслаждаются еще взаимной любовью… И это на фоне - убийства (по роману) десятков тысяч христиан, спасения которых ни Петр, ни Павел у Христа не просят, хотя среди НИХ были и другие влюбленные пары, и матери с грудными младенцами, и отцы - единственные кормильцы семей… Нужно сказать, что автор чувствует это несоответствие и прилагает все силы, чтобы его преодолеть и оправдать. Но попытки романиста остаются весьма неубедительными (да иначе и быть не могло) даже в рамках избранного им жанра.

Однако, помимо воли Сенкевича, концовка все же таит в себе зерно исторической правды. В ранней Церкви уклонение от мученичества воспринималось как отпадение от Церкви. Это фактически и происходит с главными героями романа, которые удаляются в свое поместье на Сицилии и предаются там буколическим радостям - вдалеке от Церкви и вне ее. В их радости нет и не может быть места памяти о только что погибших братьях и сестрах во Христе, принявших мученическую кончину. Хранение такой памяти только обличало бы их непрекращающимися муками совести… О да, молодожены размышляют о Христе, молятся Ему, благодарят Его за свое счастье - но все это внецерковно и внетаинственно. Ибо, как мы уже говорили, жизнь в Церкви немыслима без христианских собраний для преломления хлеба - для Евхаристии, которая преображает собравшихся индивидов в единое Тело Христово - в Церковь.

Unus christianus nulus christianus , - говорит Тертуллиан. Герои романа и остаются одни - без Церкви. А кому Церковь не мать, тому Бог - не отец, добавляет священномученик Киприан Карфагенский. И значит, реального обращения в христианство не произошло. Ибо христианство - это не философская школа и не клуб по интересам, и даже не индивидуальная вера в благое Божество, а всецелая жизнь во Христе и в его Церкви, трезвенная, ответственная и очень реалистичная. Христианство далеко от сентиментальности, основанной на человеческих чувствах и эмоциях, на экзальтации и самолюбовании. Евангелия совершенно не сентиментальны, а трезвы и спокойны, можно сказать, даже суховаты, ибо никакие человеческие эмоции не должны препятствовать ищущему воспринимать Слово Божие. Настоящая любовь не сентиментальна: она может быть требовательной и даже жесткой. Но, в отличие от сентиментальности, она никогда не может быть ни равнодушной, ни жестокой. Это естественно, ибо любовь сосредоточена на реальном, конкретном человеке, в то время как сентиментальность - на себе самой, на своих переживаниях и своих вымыслах. Сентиментальность легко вызвать: стоит соблюсти несколько простых приемов, и нужный эффект достигнут. Но столь же быстро сентиментальность и выветривается: перебивается следующим мимолетным впечатлением, следующей эмоцией. В отличие от нее, настоящая любовь требует усилий: ее необходимо воспитывать и возгревать, но она пребывает вечно: «Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся и языки умолкнут, и знание упразднится» (). Сентиментальность никогда бы не смогла завоевать мир - но это оказалось под силу христианскому трезвению, христианской вере и христианской жертвенной любви.

И неудивительно, что симпатичный скептик Петроний (герой романа, не исторический персонаж) предпочитает «шикарное» самоубийство предлагаемому ему в качестве альтернативы розовому пасторальному христианству, разбавленному сиропной водичкой. Да к тому же подобный шаг дает ему возможность перед смертью отвести душу и от всего сердца нахамить Нерону, которому до этого он грубо льстил много лет подряд. Впрочем, в романе и христиане делают то же самое - со словами проклятия в адрес императора умирает на арене видный представитель римской общины священник Крисп, удовлетворив, таким образом, чувство справедливости автора и читателя. Понятно, что законы жанра требовали от Сенкевича показать отмщение злодею - без этого happy end был бы неполным. Но законы жизни раннего христианства были совершенно иными, коренным образом отличавшимися от правил построения сюжета мелодраматического литературного произведения конца XIX в.

Таким образом, говорить об историчности сочинения Генрика Сенкевича не приходится, и строить представление о раннем христианстве на основе романа польского римско-католического писателя не стоит.

Именно это я постараюсь объяснить своей дочери, если она захочет прочитать роман Генрика Сенкевича «Камо грядеши».